Вся история вымышлена. Все совпадения случайны. Все имена нереальны. Этого не было. И не будет. Текст написан со всем уважением к многонациональному народу Одессу и со всей грустью от того, во что этот народ превратился после распада СССР. К сожалению, Одессы Бабеля, Утёсова и Урсуляка больше нет.
Часть 1.
За столом, который помнил ещё Георгия Константиновича, сидели семеро. Доброе число для дел — и плохих, и хороших. Грамотные люди, которые не желают, чтобы их портреты печатались в газете «Правда», и таки имеют право.
Сам Маршал лежал портретом вниз в углу под шкапом — как грузин пришёл, так и устроил десоветизацию в хоромах. Сейчас бегает дитя гор и грызёт дарёный галстук. Всё ему восьмой год вспоминается. И не зря. Думает, наверно, «зачем мне этот гембель» — хотя не может Мишико думать, как одессит. Умел бы думать, этого бы дня не было.
Двое за столом переругивались, как торговки на Привозе. Один говорил. Четверо молчали.
Один из четверых покусывал седой волнистый ус и хмурил такие же седые брови. Чуял, что было время и прошло — и все, кто в комнате, нашли свой гембель. Солнце августа заглядывало в окна и текло по старому паркету маревыми волнами. Жарко, как в предверии пекла.
Балабуз гостеприимного дома на миг прервался и рявкнул:
— Гена, Эдик, ша! Не расчесывайте мне нервы. Вы не на улице, чтобы перед гамузом изображать оппозицию друг другу. У нас тут русские будут не сегодня так завтра — и вы как тётя Фима с тётей Соней. Бардак устроили.
— Гоша, пойди на привоз, купи петуха и ему крути бейцы… Мине не нада, — сказал Эдик и повёл мясистым длинным носом, как будто учуял что-то, — Бекицер, говорите, зачем собрали. И мы пойдём — нет времени тухес отсиживать.
— Таки я уже час говорю…
— Десять минут, — прервал Гена. — Эдик, не закипай чайником. Ну, русские, ну и шо? И вообще, какой шлемазл это выдумал, Одессу освобождать? Столько лет не освобождали — и тут нате.
— Владимир Владимирович.
— Так, шлемазла беру обратно.
Четверо молчунов ответили смешками. Они были постарше. Потому знали толк в словах. Пусть молодые гутарят. А дело блатных рубить капусту — и никаких гвоздей с шифером с долгими лясами.
— А не арапа запускаешь? — спросил один из них.
— Нет, — коротко рубанул Гоша. Выглянул в окно, сощурился на солнце и снова вернулся к столу. — И нам это дело будет стоит вырванных годов. Какой гешефт с этим освобождением?
— Что Мишико? — спросил тот же бывалый.
— Бегает, шлимазл. Требует Нацгвардию, танки, Америку зовёт. Тухес у него горит. Завтра высадка десанта и удар с ПМР. Знаю точно. Вопрос в другом — мешать будем?
— А зачем и чем? — удивился Эдик. — Пете не мешали, Бене не мешали — зачем этим мешать? Как придут, так и уйдут. Одесса останется. А Одесса — это мы.
Гоша глянул на него мрачно:
— Они такой гармидер устроят, что вся весь твой чёрный контрабас будет по нулям, будешь по Гапкенштрассе с дырявыми карманами гулять.
Заговорил один из молчаливых:
— Дело говорит. Про чёрный забыть придётся. Ни баб в Турцию, ни оружия, ни наркоты. Время лёгкого гешефта прошло.
Эдик отмахнулся:
— При немцах Одесса работала, при румынах Одесса работала. При русских не сможет? Не делайте мне беременной головы!
— Когда придут, поздно будет геволт кричать, — глухо ответил Гена. — И разводить гамуз сложнее будет на выборах. Всё другим станет. Нужно оно нам?
— А никто не спрашивает, — криво улыбнулся Гоша. — Они нам вспомнят всё. С гаком. И четыреста горелых тоже.
— Так тож Беня, — натурально удивился Эдик.
— Эдик, та шо вы такое гаварите? — хлопнул в ладоши Гена. — Тут все в крови по седые виски.
— Не говори за всех, — тихо сказал седоусый. Пригладил волосы. И снова замолчал.
— Мишико имеет бледный вид. И таки он прав, — заметил Гоша. — Что делать будем, хозяева, когда кацапы придут?
— Шо, шо. На кичман всем, — хохотнул Эдик и затянул — С одесского кичмана, сорвались два уркана, сорвались два уркана, та й на…
— Ша, ансамбль песни и пляски, — Гоша хлопнул ладонью по столу. — Крутить пуговицы команды не было.
Снова заговорил один из четверых:
— До лампочки наш сходняк. Придут кацапы, спрашивать нас не будут. Серый контрабас под себя, чёрный перекроют — они бабами и дурью не торгуют, брезгуют. И хватит лаяться.
— Линять тоже не выход, — заметил Гена. — За наши мансы, шо мине, шо вам… Оглянитесь вокруг и трезво содрогнитесь. Мы вже натворили себе на вышку! За один только Дом Профсоюзов.
Все мрачно замолчали. Каждый думал о своём. Но мысли пересекались с треском и скрипом двух лодок, влетевших друг в друга под мостом.
Эдик прокашлялся:
— Может вытянем из нычек этих… антифашистов. Из «хаты» повыпускаем. Из Москвы обормота Егорушку привезём.
— Это которого?
— «Кровавого пупка» Егорушку. Пусть рассказывает, как бился на колчаковских фронтах и мы ему помогали.
— Думаешь, поможет? — задумался Гоша.
— Точно не помешает.
— Ойц, Егорушка снова в Одессе, — взгрустнул Гена. — За шо городу такое? Этот потерянный только понт умеет кидать. Кто ему поверит?
— Ну, пуцер, и шо? Зато на гав-гав шоу в Москве каждую неделю. Кому поверят, если не ему. Мишико что ли?
— Хватит размазывать кашу, — встал седоусый, — Теперь слушайте сюда! Как придут кацапы, беспределу — ша! Погромы прекратить, на улицах должно быть тихо, как ночью в бане. Все вежливы до поносу. Хабары не давать. Ходить вежливо. Радоваться освободителям, как своему первенцу. Не будем строить из себя хуцпанов — стерпится, слюбится. Есть шанец, что пройдёт мимо.
— А если нет? — Гоша подпёр голову кулаком.
— Первым чалиться пойдёшь.
— А може, — недобро улыбнулся Эдик, — как тогда? Вон как гамуз по улицам бегает с флагами российскими. Соберём в том же Доме, да устроим по старинке. Скажем, что одесситы сказали «таки, нет» российским захватчикам.
— Шмок ты, Эдик, и родился таким, — у седоусого глаза гневно сверкнули. — Тебе четырёх сотен одесситов мало, ещё захотел? Нам всем ещё за то отвечать — и на земле и после.
— Щас! — хохотнул Эдик. — Нет ещё такого судьи, чтобы я перед ним отвечал. Где начинается Эдик, так заканчивается полиция.
— Когда закончится Эдик, — мрачно ответил седоусый, — другой Судья встретит. Ему ответишь.
— Короче, — встал один из четверых, — будут щемить, повторим май. Не будут щемить — сработаемся. Моё слово такое.
Ещё двое кивнули и встали вслед за ним.
Скрипнула дверь. Седоусый молча смотрел на Гошу.
— Я с ними.
— Гена, Эдик? — спросил седоусый, не отрывай взгляда от балабуза.
— Да я всегда готов, как пионер, — хохотнул Эдик.
— Придётся — сделаем, — тихо ответил Гена.
— И скольких вы готовы ещё пожечь, сто, тысячу, десять тысяч?
Гоша подался вперёд:
— Сколько надо. Если овцы не знают хозяина, мы им покажем — и ещё раз, и ещё два. Пока не поймут. Одесса наша. Были кацапы — да ушли. Вон портрет их Маршала валяется в пыли. Так и эти уйдут. А мы останемся.
— Дело ваше, — встал седоусый. — Но без меня. На мой век грехов хватит.
Скрипнула дверь. Трое молча сидели, переглядывались, думали. Завтра освобождение Одессы. Завтра придут русские. Надо подготовиться — флаги и прочая бутафория. «Правый Сектор» по схеме микер-бикицер загнать в Черногорию отдыхать. Ультрасов туда же — ещё пригодятся. И всё будет в ажуре.
В углу на полу молчал портрет. Много пыли, много лет, другая страна.
Люди те же.
Часть 2.
Августовское солнце палило нещадно. Редко какое лето в Одессе выдаётся настолько пламенным. Старухи шептались, что к переменам. Их товарки возражали — к хорошей рыбалке. И то, и другое было хорошо — в этом сходились все.
Под окнами того здания, где сидели семеро, и где в пыли под шкапом валялся портрет Георгия Константиновича с презрительным выражением глаз — да, под этими самыми окнами встретились тоже семеро. Правда совсем другие. И встреча тоже была неслучайной.
Они стояли, как ковбои на Диком Западе, настороженно поигрывая пальцами и скулами. В глазах было желание нарзану и вертикальных социальных лифтов.
На закате стоял гражданин Испании. Его седые усы обвисли, как у моржа, а выпуклые глаза смотрели печально. Ему было горько от того, что молодые шлемазлы не дают ему долгожданно возглавить Одессу. Кто они такие вообще, когда он ещё в 98 году был депутатом, стоял на баррикадах, размахивал катаной.
Чуть рядом, но всё же в отдалении стоял Егор «Кровавый Пупок». Семеро ошиблись, раздумывая — вызывать его из Москвы или нет. Он сам приехал — он чувствовал гешефт. Он был офицером МГБ ЛНР по его словам, по его же словам ползал под пулями, был звездой российских ток-шоу, сборщиком и растратчиком гуманитарной помощи — и он тоже хотел возвыситься. А заодно прикрыть некоторые вопросы 2 мая, когда ему дали двадцать пять тысяч долларов и за гешефт попросили малость — не делать геволт в Одессе и увести бойцов с Куликова поля. Что он и сделал. За это его не поняли соратники — и обещали побить, мол, слишком много из-за такого гешефта людей погорело. Побои Егор не любил, как и бедность. За пост мэра он был готов грызть молодыми крепкими зубами, за которые его хвалили ещё в детства. Мама показывала подругам его зубы, крепко прижав ему челюсти — и подруги восхищённо ахали и цокали, как на ипподроме.
Ближе к морю стоял Антон. Он выжидал. Как и все предыдущие годы после 2 мая.
Рядом же стоял Дмитрий. Он чуть подёргивал рукава, чтобы не было видно набитого коловрата. Дела его были всем известны, а также способность выбить зубы.
C севера стоял Тимур. Как на боксерском ринге его поддерживала жена. Её длинное лицо породистой еврейки и телеведущей выражало гамму чувств, которую можно было передать одной фразой: «я, сука, не для того, колесила по России, Донбассу и Крыму, чтобы таки не стать женой мэра или губернатора.» Она была мотиватором Тимура по жизни. И в последний момент отступать не намеревалась.
Драться Тимур не осмеливался. Самой смелой в семье была жена. А самой адекватной собака.
Собака отошла в сторону и подняла лапу на дерево. Это стало сигналом. Как будто всех разом укусил гэц. И не просто за тухес, а прямо за бейцы.
Претенденты сорвались с мест и набросились друг на друга. По старинной традиции Одессы. Кто остался на ногах, тот и король. А остальные пуцеры пусть валяются в пыли. Никто не вспоминал сгоревших одесситов 2 мая, не обращали внимание и на первые ракетные удары по «Гэтьману Сагайдачному». Корабль стонал и плакал — вместе с ним уходили на дно усе ВМС Украины. Чернокожие американские пехотинцы, засевшие в трюме ещё с 2014 года, чтобы оберегать интересы Pax Americana и ставить на место слишком наглых местных туземцев, верещали обезьянами голосами и требовали посла. На их вопли заунывно отзывались собаки со всего города.
Вдалеке стоял ещё один претендент. Но он уже понял, что праздник не его. Алексей Евгеньевич был из породы днепропетровских евреев — и потому чутко чуял, когда есть гешефт, а когда один гембель на всю голову. В этой борцовской мешанине молодых и старых под названием артель «Напрасный труд» ему делать было нечего.
Он был умным днепропетровским евреем и хуцпаном, каких не видывала украинская земля за последние полвека. Он был из тех, кто по дикому неудобству зарезав мамочку, на суде требовал бы помилования и напирал на то, что он сирота.
Склонив голову страуса с большим кадыком, благообразной бородкой и очками, он меланхолично цитировал бессмертное:
«Бархатная скатерть с позументами съехала со стола. Даже картина «Явление Христа народу» и та покосилась набок, потерявши в этом виде большую часть поучительности, которую вложил в нее художник. С балкона дул свежий пароходный ветер, передвигая разбросанные по кровати денежные знаки. Между ними валялась железная коробка от папирос «Кавказ», На ковре, сцепившись и выбрасывая ноги, молча катались Паниковский и Балаганов.
Великий комбинатор брезгливо перешагнул через дерущихся и вышел на балкон. Внизу, на бульваре, лепетали гуляющие, перемалывался под ногами гравий, реяло над черными кленами слитное дыхание симфонического оркестра. В темной глубине порта кичился огнями и гремел железом строящийся холодильник. За брекватером ревел и чего-то требовал невидимый пароход, вероятно, просился в гавань.
Возвратившись в номер, Остап увидел, что молочные братья уже сидят друг против друга на полу и, устало отпихиваясь ладонями, бормочут: «А ты кто такой? «
— Не поделились? — спросил Бендер, задергивая портьеру.
Паниковский и Балаганов быстро вскочили на ноги и принялись рассказывать. Каждый из них приписывал весь успех себе и чернил действия другого. Обидные для себя подробности они, не сговариваясь, опускали, приводя взамен их большое количество деталей, рисующих в выгодном свете их молодечество и расторопность.»
Иногда из кучи лидеров доносились выкрики: «гондон штопаный», «шлемазл», «босяки». Порой доносилась непереводимая испано-еврейская игра слов. Чернокожие морские пехотинцы с «Гэтьмана Сагайдачного» сказали бы, что идут праймериз. Но они уже утонули.
Страус-хуцпан уходил на закат:
— Мэр из меня не получился, предводитель революционных масс тоже, глава «Гуманитарного управления ЛНР» аналогично. Придётся переквалифицироваться в управдомы, — пробормотал Алексей Евгеньевич. Его бородка приняла поникший вид, а очки сползли на кончик носа. Но он знал, пока в мире есть энергетика, космонавтика, Живой Журнал и овцы, сами несущие шерсть — он не пропадёт.
В полутёмном кабинете, в котором стоял стол, помнящий ещё Георгия Константиновича, появился губернатор Одессы.
Вдалеке громыхнуло. То ли последнюю ракету принял в себя «Гэтьман Сагайдачный», то ли ребята на берегу запустили салют, радуясь российским кораблям.
Но это Мишико доконало. Он упал на колени и пополз, истово крестясь, к далёкому углу, где стоял шкап. За ним профессионально двигалась охрана, насмотревшаяся и не на такое, когда Мишико главнокомандовал в войне 08.08.08.
Мишико подполз к заброшенному портрету, бережно достал, перевернул. И долго вытирал красным галстуком — помятым, с отпечатками зубов.
— Простите, ради бога, Георгий Константинович, обознался, не подумал.
Бережно прижал к груди портрет и мимо древнего стола, за которым всего час назад сидели семеро, пошёл к выходу. Встречать российских моряков. Портрет Мишико держал перед собой. Как икону.
Он старательно обошёл клубок пыли, рук и ног, где решалась политическое будущее Одессы. Никто его не заметил. Мишико шёл к морю. Где-то вдалеке тихонько наигрывало бессмертное Боба Дилана — «Knockin’ on Heaven’s Door».
Собака, как настоящий одессит, метила уже пятое дерево.
Солнце склонялось к закату.
Весна-лето, 2016 год.
Дзыговбродский Дмитрий
